Бродский, Рейн об обществе. 1993 г.

Дело в том что основная трагедия русской политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку. В общем, если угодно, в презрении. Это обоснованно до известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь как на, в общем, вполне заменимую и случайную вещь. Т.е. он может быть тебе дорог, но в конце концов у тебя внутри такое, глубоко запрятанное ощущение — «Да кто он такой?» и так далее, и так далее.
И одно из выражение вот этого неуважения друг к другу являются те самые шуточки, ирония касающиеся общественного устройства. Самое чудовищное последствие тоталитарной системы которая у нас была — является полный цинизм или, если угодно, нигилизм общественного сознания. Разумеется, это такая удовлетворительная вещь, и даже приятно пошутить, поскалить зубы, но всё это мне очень сильно не нравится.

Набоков покойный однажды сказал когда ему стали рассказывать..., это была такая ситуация, когда к нему кто-то приехал из России и стал рассказывать русские анекдоты. Он смеялся-смеялся-смеялся и говорит:

— Замечательный анекдот, замечательные шутки, но всё это мне напоминает шутки дворовых или рабов, которые издеваются над хозяином, когда сами занимаются тем что не чистят его стойло.

Вот и это то положение в котором мы оказались, и, по моему, было бы разумно попытаться изменить общественный климат.


На протяжении этого столетия русскому человеку выпало такое, что выпало не многим. Мы увидели абсолютно голую основу жизни. Нас раздели, и разули, и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. Я думаю что результатом этого не должна быть ирония. Результатом этого должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу. Я не вижу этого ни в политической жизни, я не вижу этого в культуре. И это тем горше, особенно, когда это касается культуры. Потому что происходит то, что самым главным человеком в обществе является человек остроумный и издевающийся. И это мне колоссально не нравится. Но мне кажется что это объясняется до известной степени историей культуры как категории элитарной. И, скажем, когда ты переходишь в сферу культуры, у тебя твои ценности начинают в сильной степени отстраняться от ценностей, от реальности тех людей которые с культурой не соприкасаются.

Это такой пафос всей нашей культурной жизни — придвинуть всё наше население к культурной жизни. Но я думаю что в результате этого может возникнуть такое комическое обстоятельство что вообще все станут циниками.


В 1963 году я попал за решётку уже в третий раз и меня повезли на север со сроком 5 лет. И я к тому времени уже писал стихи. Чувствовал себя лучше всех и вся. Оказался в купе, в купе на четверых, было в нём 16 человек, нас туда заталкивали прикладами. Там были люди разнообразных сословий: уголовники, обычные люди, какие-то алкоголики, и так далее. Напротив меня сидел крестьянин, как и рисовал Крамской: руки с венами, длинная борода, и т.д.
Поезд довольно долго шёл в Архангельск. Мы разговорились с ним и я спросил его за что же он там находится? Он сказал что он украл мешок с удобрениями в совхозе и получил 10 лет.
Ему на тот момент было, наверное, лет 65 если не больше. Да и выглядел он старше. И я понял одну вещь — он никогда из этой системы не выйдет. Он здесь и умрёт. Может быть в этом поезде, может в лагере, может на пересылках. И никакая Amnesty International и, более того никакой¸ союз советских писателей, и даже молодые люди — мои друзья, не будут знать его имени, и никогда его нигде и никак не помянут. И это, в некотором роде, произвело на меня довольно сильное впечатление. Т.е. это вот этот отрыв культуры, и я понял что ... т.е. если я что-то понял, т.е. понимаешь эти вещи животом. Я понял что всё то чем я занимаюсь — это всё, конечно, замечательно, я хороший человек, но то что со мной происходит мне каким-то образом и поможет. Т.е. кто-нибудь за меня хлопотать. За этого человека никто хлопотать не будет. Вот вам разница между культурой и жизнью нации. И это чудовищно.
И еще один момент когда я начал жить на севере, работать в совхозе и так далее, и так далее. Это было довольно скверное место во многих отношениях и мне это в сильной степени не нравилось, и я совершенно к этому не был готов — городской мальчик и всё остальное. Но был один момент — это, знаете, когда утром в 6 утра, скверная погода, зима или осень, что еще и хуже, и ты вот выходишь из дома в этих самых сапогах, и идёшь в сельсовет получать наряд на весь день. И ты вот идёшь через это поле по колено в этом самом ... в чём угодно. Солнце встаёт или еще не встало, но ты знаешь что в этот час, в эту минуту, ну, примерно 40% населения державы движется таким же образом. И, я не хочу сказать что это тебя наполняет, скажем, каким-то чувством единства, это зависит от индивидуума, но мне, в конце концов, это чувство стало, было и до сих пор, до известной степени, задним числом дорого. И то что я говорю сейчас продиктовано не высоколобостью и отстранённостью, но этим чувством что мы дожны на каждого человека обращать внимание, потому что мы все в совершенно чудовищной ситуации, где бы мы не находились, уже хотя бы потому в чудовищной ситуации, потому что мы знаем чем всё это кончается — мы умираем. И поэтому долг человека, по отношению к человеку — помогать. И общество должно строиться именно на основе круговой поруки и взаимной помощи, а не на соображениях эгоистических какого-то ни было порядка. И культура наша отечественная, она вся движима, на мой взгляд, т.е. большинство её представителей, они движимы соображениями столь же эгоистическими, сколь и те люди которые сейчас пытаются быстро разбогатеть. Вот это мне колоссально неприятно. И я думаю что это всё можно переменить. Эти 70 лет которые существовала коммунистическая система, они породили одну замечательную вещь — ощущение некоторого равенства в обществе, что мы все — братство в нищете, в беде. И это надо сохранить, уже хотя бы сопротивлением, мы определяли себя, мы самоопределились именно в противостоянии этой системе, и за это надо быть благодарным системе, в известной степени. Потому что когда ты имеешь дело со злом, оно позволяет тебе сформулировать что на свете ценно, и что на свете менее ценно. И что меня поражает совершенно на сегодняшний день в родном отечестве — что люди, значительное количество людей которых я знал, или которых я не знал, но которые принадлежат к тому примерно классу образованных, оно ведёт себя таким образом, как будто они никогда ничему не научились. Как будто им никто и никогда не говорил что нужно понимать и любить всех. Я не понимаю как это происходит. Я думаю что в обществе до сих пор есть этот самый общий знаменатель который надо бы сохранить, который надо всеми силами удерживать.
Маркс был прав в одном отношении — капиталистическая система ведёт к колоссальной атомизации общества. У нас этой атомизации 70 лет не было. Худо-бедно по каким бы то ни было причинам у нас было общество. Я думаю что если мы будем следовать тем указаниям или приложениям которые на сегодняшний день доминирует в сознании как интеллигентной части населения, так и не интеллигентной, то мы можем кончить потерей общества. Это будет «каждый сам за себя». Такая волчья вещь.
Все должны помогать всем. Социалистический идеал общества — это разумный идеал. Он основан на ощущении вполне оправданном, что общество разрастётся количественно, и поэтому, чтобы управлять таким общество, чтобы в обществе не возникло колоссальной поляризации, нужен некий общий знаменатель. Вся беда заключается в том, что при проповедовании этого социалистического идеала, была допущена кардинальная ошибка, а именно — нам было сказано, и все основоположники социалистической доктрины утверждали что наступит рай на земле. Это свидетельствует об их полном зверином идиотизме. На самом деле основой социалистического общества является одна простая вещь — жизнь тяжела, трудна, страшна и чудовищна. Поэтому только объединившись вместе мы можем каким-то образом облегчить себе существования. Рая никогда не будет. Никогда не будет ни утопии, ни какого бы то ни было приближения к утопии.
Библия права в одном отношении, что ты в поте лица будешь зарабатывать свой хлеб. Никакая система, ни капиталистическая, ни социалистическая, ни коммунистическая не избавляет человека от того ... я вам сейчас простую вещь скажу: мне было 16 лет, я работал на заводе Арсенал, был митинг в поддержку Египта, потому что тогда произошли эти самые события. И лектор начал что-то такое говорить, что мы должны помогать Египту бороться с капитализмом, поэтому мы должны выйти на субботник. И встал человек, это было тогда, 56 год, довольно страшное время, слесарь, в моём цеху, и сказал:

— а какая мне разница капиталист мой хозяин или коммунист мой хозяин? Один дьявол — мне надо вставать в 7 утра.

И вот это надо помнить при всех этих разговорах о новом обществе, обо всех этих западных моделях, и чёрт уже знает о чем.


Дело в главном посыле на основании которого строится общество. Я бы даже сказал что даже западное общество, я говорю о Европе, оно более или менее построено, на обещании лучшего мира. И эта инерция обещания лучшего мира, она двигатель прогресса, но он пожирает очень много топлива, человеческого в том числе. Чем замечательна до известной степени американская система, тем что её основатели приняли за главное положение отнюдь не представление о человеке как о разумном дикаре, у них была протестантская идея — человек радикально плох, т.е .что он опасен, т.е. что он может сделать с другим совершенно чудовищные вещи. Поэтому нужно создать такую систему, которая бы взнуздала, до известной степени, негативные качества человека. Отсюда система законов. Они не говорили никогда что создадут идеальное общество, они говорили что попытаются создать общество. Почитайте бумаги федералистов, в которых, по крайней мере, негативная сторона человека, может быть, как-то более или менее контролирована. И вот это трезвый взгляд который надо положить в основу ... я бы попытался положить в основу общества которое сейчас формируется на 1/6 территории.



Евгений Рейн:
— Самый лучший писанный закон не переменит ситуацию в обществе, мы должны просто  стать лучше.


Бродский:
— Он не переменит ситуацию в обществе на протяжении твоей жизни, моей жизни точно, может быть жизни наших детей, но он может переменить жизнь в обществе для наших внуков. И это надо помнить.

Я помню меня всё время спрашивали, когда переименовали Санкт-Петербург: как вы называете свой город? Что вы чувствуете? Как это парадоксально называть Санкт-Петербург?
Да, для меня это парадоксально, для тебя это парадоксально, но для тех кому сейчас 10-12 лет, они будут писать Санкт-Петербург уже без всякой задней мысли, и о них надо думать.
...

Но это исторический этап, история не монохромна, и для следующего поколения те, кто лежат на Пискарёвском кладбище, уже будут никто. И они — следующее поколение, будут иметь полное право называть этот город именем святого, а не именем демона.

Иосиф Бродский — «Возвращение»
1993